Журнал `Юность`, 1973-3 - журнал Юность

И вот представь, Коля, заседает комсомольский штаб стройки, а из окна видны спортплощадка при школе, столы для пинг-понга, баскетбольные вышки, клумбы и прочее благоустройство. Никакого гнуса, никакой мошки, никаких сосковых умывальников-лотков с замерзшей за ночь водой, как, скажем, было в Рудном. А между тем речь идет о трудностях. Только трудности совсем иные. Ломаются машины и механизмы, а на ремонтном заводе не хватает станочников, в том числе, кстати сказать, и фрезеровщиков, точно таких, как ты, Коля. Ремонтировать механизмы некому. Они простаивают, нарушается график подвоза материалов, а от этого — простой бригад на участках. А в общежитии, хоть оно и в сверхблагоустроенном здании, оказывается, скучно, да ещё плохо работает буфет…

К чему это я все пишу? Чтоб не ехать, сидеть и, как говорится, не рыпаться? Ничего подобного.

Но вот ты пишешь, Коля: «Осенью 1973 года я отрабатываю на автомобильном заводе два года практики после училища. И хочу ехать строить…»

Вот это саМоё словечко «отрабатываю», очень оно настораживает. Знаешь, есть такие люди — им всё кажется, что настоящую жизнь они начнут завтра или, скажем, с понедельника, а сегодня — это ещё не жизнь, а так, неинтересное предисловие, и потому его можно перелистать кое-как. Но они ошибаются. И если сейчас в Миассе работа фрезеровщиком четвёртого разряда идёт у тебя «без приложения сил и желаний», если ты не работаешь, а «отрабатываешь», чтоб начать прилагать свои силы с осени 73-го года, там, где «вагончики и размеченные колышками будущие районы», позволь мне усомниться, что ты сможешь приложить их сполна и там. Ведь и в твоем цехе, где тебе кажется, что «всё отлажено, как в отлично подогнанном механизме» (кстати, какая прекрасная аттестация, побольше бы таких цехов!), и в нём есть, не могут не быть свои «трудные, ожесточенные бои». За то, чтоб дать больше деталей, чтоб те, кто уже работает по четвёртому разряду, овладели станком так, чтоб могли работать и по пятому; да и для поездки в необжитые места, в которые ты собираешься, мастерство, профессия — лучший багаж, потому что при нынешнем насыщении строек механизмами станочники нужны стройкам не меньше каменщиков — ощущается острый дефицит фрезеровщиков и токарей. Но если у тебя в Миассе, в своем цехе не разгорается от работы душа, «пропадает интерес», появится ли он, если ты отъедешь от Миасса на тысячу километров восточнее? Там будет другая природа, иной пейзаж, не будет родительского крова, но работа, поверь, будет все та же, обыкновенная, если сам ты не сумеешь ощутить всегда присутствующий в ней необыкновенный смысл. Ведь и сейчас результат твоей «обыденной» работы — автомобили уходят на стройки страны.

«Я хочу попасть в начало стройки», — пишешь ты, Коля. Прекрасные слова! Но, право же, они имеют и другой, не только к стройке обращенный смысл.

Когда человеку девятнадцать лет, ему надо торопиться, пора! Пора уже не отрабатывать, а работать осознанно, с пониманием цели, дальней и ближней, которую каждый день, как ступеньку, он ставит для себя. Пора уже не приготовляться к жизни, а жить — каждый день и час, каждую минуту.

Из письма видно, что ты по-своему чувствуешь это. Вот ты написал: «Я комсомолец с 25 декабря 1970 года». Ведь не написал же скороговорочно: два года в комсомоле. Видно, эти семь, целых семь дней 1970 года, которые ты уже прожил комсомольцем, для тебя протяжённый срок, ощутимая частица от твоих девятнадцати. И хорошо, что во всем письме звучит это «уже девятнадцать, а что я сделал?». Потому что нередко приходится встречаться с теми, кто употребляет эту цифру возраста с другим наречением: «ещё». В самом деле, что это за возраст—19лет? Это «уже» или «ещё только» — как с него спрашивать? В кино на некоторые фильмы допускаются с шестнадцати лет, жениться можно с восемнадцати.

С какого возраста начинается ответственность за все, что происходит на земле?

Недавно, будучи в Рудном, разыскивая его первостроителей и зачинателей, я обнаружила, что многие из них стали теперь в городе, как принято говорить, «ответственными работниками». Но чем больше мы говорили с ними, тем яснее было: ответственность их, и председателя горисполкома и парторга комбината, началась гораздо раньше — с той поры, когда лопнули батареи в первых бараках и одни уехали, а они остались, с той поры, когда приходилось строить первые объекты и они работали «не по специальности», а другие, размахивая дипломами, уезжали вместе с приехавшей их выручать мамой.

Ты, Коля Попов, человек, осознавший свою ответственность и потому уж никак не посредственный.

И путевку тебе наверняка можно дать. Но вот вопрос: куда? Ты торопишься «попасть в начало стройки». Но, Коля, в этот год, когда тебе исполнится «уже девятнадцать», закладывается не только начало некой стройки, но и начало самого тебя. И вот в это-то начало надо действительно торопиться, надо не опоздать. А раз так, не жди «осени 73-го и встречи с «мошкой и гнусом». Начни сегодня.

Стихи

Лариса ВАСИЛЬЕВА

Там, говорят, дорога гиблая.Там ветру стыть,там выпям выть.Туда одна старуха сиплаяв ночи повадилась ходить.Ока сидит на белом камешкесреди нехоженых болот,ладошки держит, будто шанежкина сковородочке печет.Там ей знакомы все извилины,все камни, ветки и сучки,к ней поворачивают филинысвои безумные зрачки.Порою утренней, туманною,когда кровавится восток,перед могилой безымянноюона оставит узелоки побредет.Мне повстречаетсяи скажет:— У сынка была.Уж мне там славно отдыхается,уж я там ела да пила.Невестка добрая, опрятная,внучок — головушка светла.Да тяжела путя обратная,поди, в последний раз была…

Разучилась веселиться,удивляться, верить, лгать,в пестром платьице из ситцана дорогу выбегать,чтобы видел издалекаэто платье пешеход,чтоб ему не одиноков вихре тягот и забот.Ощущаю, как потерю,невозможность прежней быть,но неотвратимо верю,что сумею победитьравнодушное и злоеподчинение судьбе.В раскаленном летнем зноетщетно сил ищу в себе,выбегаю на дорогу:— Кто поможет!Кто спасет!Смотрит сумрачно и строгопроходящий пешеход.

В Синегорье ведет долина:камни, заросли, водопад.Удивительней Сахалинаразве только эдемский сад.Мир невиданных тайн укромных,всем открытый — непостижим.А султаны гречих огромных,этот бело-ЗЕЛЁНЫЙ дым,как он стелется за спиною,как вздымается впереди!Но горючей сплошной стеноюпочернело ползут дожди,и обвала гремит лавина,и тайфуна гудит накат —устрашительней Сахалинаразве только кромешный ад.Но не вся ль наша жизнь такаяв простоте своей непростой,где границы ада и рая,не прочертишь одной чертой.

Рассвета прозрачное времятуманную пряжу плетет,берез белотелое племянеспешно куда-то идет,над желтою кручей споткнетсянад небом густой синевы,и в зеркало вод окунетсязеленая грива листвы.Две тонкие черные тенимеж белых стволов вдалеке:одна припадет на колени,другая сбегает к реке.И кажется издали, словнонесчастные двое людейне могут решить полюбовновсе сложности жизни своей.Но предположения этивблизи, словно дым на ветру:то просто беспечные детиведут озорную игру.

Я думаю о Вас ночамии днями думаю о Вас,и вырастают за плечамиподобья крыльев каждый раз.Я не надеюсь на свободубыть Вами понятой, увы,я каждый день вхожу, как в воду,в поток сияющей травы.От жарких полдней холодею,и, странности свои виня,я попросить Вас не посмеюмне верить и любить меня,я Вас сама не понимаю,и все, должно быть, оттого,что проходящих принимаювсегда за Вас, за одного.

Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Выпусти птицу!Что с тобой, крашеная, послушай!!Модная прима с прядью плакучей,бросишь купюру —выпустишь птицу.

Так что прыщами пошла продавщица.Деньги на ветер, синь шебутная!Как щебетала в клетке из тисата аметистоваячетвертная —«Выпусти птицу!»

Ты оскорбляешь труд птицелова,месячный заработок свой горькийи «Геометрию» Киселева,ставшую рыночкою оберткой.Птица тебя не поймет и не вспомнит,люд сматерится,будет обед твой — булочка в полдник,ты понимаешь! Выпусти птицу!

Птице пора за моря вероломные,пусты лимонные филармонии,фаустпатроном из плена и сытостивыпусти, выпусти…

Не понимаю, но обожаюбабскую выходку на базаре.«Ты дефективная, что ли, деваха!Дура — де-юре, чудо — де-факто!»

Как ты ждала её, красотулю!Вымыла в горнице половицы.Ах, не латунную, а золотую!..Не залетела. Выпусти птицу!

Мы третьи сутки с тобою в раздоре,чтоб разрядиться,выпусти сладкую пленницу горя,выпусти птицу!

В руки синица — скучная сказка,в небо синицу!Дело отлова — доля мужская,женская доля — выпустить птицу!..

Наманикюренная десница,словно крыло самолётное снизу,в огненных знакахнад рынком струится,выпустив птицу.

Да и была ль она, вестница чудная!..Вспыхнет на шляпе вместо гостинца,пятнышко едкое и жемчужное —память о птице.

Прощайте, Семен Исаакович!Фьюить!Уже ни стихом, ни сагоюоттуда не возвратить.

Почетные караулыу входа в нездешний гулждут очереди понуро,в глазах у них: «Караул!»

Цветной акробатик елочный,пострел,ссребряннейший, как перышко,просиживал в ЦДЛ.

Один как всегда, без дела,на деле же — весь из мук,почти что уже без теламучительнейший звук.

Нам виделось кватроченто,и как он, искусник, смел…А было — кровоточеньеиз горла, когда он пел!

Маэстро великолепный,стриженый, как школяр.Невыплаканная флейтав красный легла футляр.

Ты кричишь, что я твой изувер,и, от ненависти хорошея,изгибаешь, как дерзкая зверь,голубой позвоночник и шею.

Недостойную фразу твоюне стерплю, побледнею от вздору.Но тебя я боготворю.И тебе стать другой не позволю.

Эй, послушай! Покуда я жив,жив покуда,будет люд тебе в храмах служить,на тебя молясь, на паскуду.

Память — это волки в поле,